Приглашаем всех пользователей сайта продолжить знакомство с одной из известнейших книг о чеченской войне. Перевод книги с английского на русский язык выполняется студентами Лингвистического центра КрасГМУ.

ПРОЛОГ.
Однажды ночью в конце 2000 года я проснулся от страшного сна, который часто мучил меня во время русско-чеченских войн. В этом кошмаре я видел раненых, лежащих на земле, и кровь изливалась из их ран, как вода из дамбы. “Наложите жгут!” – кричал я. «Туже! Туже!». Но поток крови не прекращался. “Туже! Туже!”. Но кровь продолжала течь. В отчаянии я выкрикнул: «Они все умрут, если мы немедленно не остановим кровотечение!”.
А затем, во сне, я видел змей, которые скользили по направлению ко мне, вытаскивая языки и пытаясь укусить меня. Я бежал, и они преследовали меня. Я перепрыгивал через них, но они продолжали наступать, извиваясь вокруг моих колен. Не понимая, что они хотят от меня, я клялся, я делал все, что было в моих силах…

Когда я проснулся тем утром в Нью Йорке, я почувствовал физическую боль. “Ты выглядишь чертовски плохо”, - сказал Виктор - друг, у которого я остановился. Мы познакомились около двадцати лет назад в медицинском вузе в России.
Я пристально посмотрел на свое лицо в зеркале ванной комнаты. Я видел такие же бескровные лица у раненых, когда работал хирургом во время чеченских войн с Россией. Я почувствовал озноб и холодный пот и предположил, что у меня кровоточит язва. За последнее время она открывалась один или два раза, но подобных ощущений не было. Или может, снова открылось мое старое ранение в живот?

Мои друзья из Нью Джерси приехали в Нью Йорк, чтобы забрать меня к себе домой. Весь день я пытался избавиться от боли, и в итоге около 6 вечера мои друзья вызвали скорую помощь, и я был отправлен в ближайшую больницу в Самите.

Во время войн в Чечне я знал, что мог умереть в любой момент, и поэтому всегда держал в кармане кусочек бумаги с написанными на нем моим именем и адресом. Я всегда молил о том, что где бы ни нашли мое тело, меня успеют отвезти в мой родной город, и там похоронить - ибо Каран требует захоронения мертвого в течение двадцати четырех часов.
Вот и сейчас меня больше беспокоило не само умирание, а умирание на территории Соединенных Штатов. Кто будет платить за возвращение моего тела в Чечню? Даже если кто-либо и проявит желание это сделать, я сомневаюсь, что русские позволят перевезти мое тело в Чечню через Москву. Я бы хотел быть кремированным в городе, где я родился, рядом с моими бабушкой и дедушкой, моими дядюшками и моими племянниками на маленьком кладбище в Алкхан Кале рядом со столицей- Грозным. Я бы хотел знать, что где бы люди ни положили похоронную землю, они произнесли бы молитву за меня.
Пока я лежал на каталке в отделении экстренной медицинской помощи я волновался все больше и больше, потому что мне казалось, что ни о какой срочности в этой больнице и речи не было. Все сотрудники задавали вопросы. Ни обезболивающих, ни измерения кровяного давления, ничего для оставления кровотечения. Марет Тсарнаева, подруга из Чечни, согласилась переводить для меня. Я пытался понять ее разговор с медсестрами. Если бы я тогда говорил по-английски, я бы мог больше контролировать ситуацию. Но без знания языка я был беспомощен как ребенок, не смотря на то, что я был врачом.
Марет постоянно говорила мне, чтобы я расслабился, но я просто забыл, как это сделать.

Последние годы работы в больнице в военное время были мучительны - смерть поджидала там каждую минуту. Помню, в начале первой войны мне требовалось два часа, чтобы ампутировать ногу. А к тому времени, как я сбежал в соседнюю республику Ингушетию шесть лет спустя, я выполнял эту работу уже за тридцать минут. Я молился Аллаху, останавливал ток крови к ноге, ставил обезболивающее в поврежденную ступню, давал капли Полиглюкина для поднятия кровяного давления. Затем делал вертикальный надрез на уровне около семи дюймов над линией ампутации. Затем оттягивал мышцы около конечности, чтобы создать поверхность для покрытия ампутированной конечности. Затем проводил по кости ножом; через мягкие ткани, через мышцы, обходя артерии, вены и нервы на пути; в конце делал ручной распил через длинные кости: большеберцовую, через соседнюю кость, малоберцовую, а затем накладывал швы на кожу и мышцы вокруг ампутированной конечности. К тому времени я уже мог бы делать эту операцию с закрытыми глазами. Да и свет был иногда настолько плохой, что я на самом деле работал как слепой.

“БАИЕВ. Его имя Баиев, Хасан”,- сказала Марет медсестре, которая записала мое имя в планшет с зажимом для бумаги. “Б…А…И…Е…В. Родился 4 апреля, 1963, в Чечне…только что определен в Россию.”
Боль в моем желудке была такая, что, казалось, в нем горит уголь, и я представлял себе, как кровь вытекает в мой пищеварительный тракт. Я сжал руку в кулак и надавил ею против шрама ниже моих ребер. Медсестра пришла и взяла немного крови. “Зачем берут кровь?” – спросил я.
“Они обследуют тебя на СПИД и сифилис”- прошептала Марет.
«СПИД и сифилис! Это не самая важная вещь, которая должна волновать, когда у кого-то кровотечение!” – сказал я. “Не могут они хотя бы дать мне что-нибудь для уменьшения боли?”.
“Медсестры не могут ничего назначать без разрешения доктора”- сказала Марет.

Я думал о моих медсестрах, в особенности о Румани. Она была единственная, которой я доверял транспортировать серьезно раненых пациентов через русский огонь. В начале войны ее муж хотел, чтобы она переехала к нему и их детям в Ингушетию. Но она отказалась. “Мое место – помогать Хасану”- настаивала она. Ее отвага заставляла меня стыдиться. Она была женщиной, и я должен был защищать ее, а не просить обманывать русских стрелков. Несколько раз в течение бомбардировки она и другая медсестра отталкивали меня на пол или к стене, прикрывая своими телами.
“Что ты делаешь?”- спросил я в замешательстве, когда это в первый раз случилось.
“Мы должны защищать тебя!” –сказала Румани. «Нас несколько, а ты единственный наш доктор”.

Время шло, был уже час дня. Я лежал в коридоре реанимации больницы Нью Джерси в течение четырех часов. Марет сказала, что ночь у сотрудников была очень тяжелая, и поэтому обслуживание было таким медленным. Все комнаты для осмотра были отделены занавесками. Место, где я лежал, казалось очень тихим, и только пожилая женщина и мужчина сидели недалеко в комнате ожидания. В комнате было стерильно. Не было крови на линолиуме, сплошная чистота. Только горшок с желтыми и белыми цветами, стоящими на столе напротив журналов и коробки с тряпочками.
“Они хотят узнать, есть ли у тебя страховой полис”- сказала Марет.
“Страховой полис?”
“Страховом полис здоровья” - повторила она.
“У меня нет такого”.
Я никогда не спрашивал своих пациентов о страховом полисе. После начала войны с Россией в 1994, когда зарплаты иссякли, доктора и медсестры моей больницы в Чечне работали бесплатно. Именно таковым было наше понимание Клятвы Гиппократа. Мы лечили любого, кто нуждался в помощи независимо от того, могли они платить или нет; независимо от принадлежности к чеченской или русской стороне.
Бесконечные вопросы медсестры заставляли биться мое сердце. Я хотел выпрыгнуть с каталки и сбежать. Все это слишком напоминало мне о допросах русскими солдатами на военных точках в Чечне.
Я снова закрыл мои глаза и сделал глубокий вздох, вспоминая русского солдата, который лежал в моей машине на контрольно-пропускном пункте, небритый, с красными глазами. Я чувствовал запах водки в его дыхании. Я передал ему свои документы.
“Баиев, Хассан?” – спросил он.
Я кивнул головой.
“Значит ты лечил бандитов?” –сказал он.
“Я лечил раненых”.
В контрольно-пропускных пунктах, русские пограничники часто начинали обыск, надеясь на взятку. Когда я ехал в больницу с пациентом, требующим неотложной помощи, каждая минута была на счету. В случае задержки раненый мог умереть по пути. Но иногда пограничники не пропускали нас совсем.

Я открыл глаза и посмотрел на свои руки, с удивлением думая о том, смогу ли я когда-либо использовать их для хирургии. Я сдавил мои большие пальцы на ладонях. Мышцы были увеличены от частого сшивания. Недавно друг спросил меня, как я могу добраться до раны с такими большими руками, чтобы не задеть вены. К тому времени, как я был выслан в Чечню, мои руки были настолько сильно опухшими и покрытыми волдырями что я не мог делать других операций, даже если бы я хотел этого. Сейчас припухлость спала и кожа была гладкой. Но, к сожалению, моя голова не работала также быстро, как мои руки.

Мужчина в белом халате с планшетом для зажима бумаги подошел ко мне. Он перевесился через каталку и говорил высоким голосом, очевидно веря, что так он заставит меня понимать. Марет переводила для меня. Он спросил меня, как я чувствовал себя, когда я впервые обнаружил боль – те же самые вопросы, какие задавала мне медсестра. Он выглядел так молодо. Я сказал Марет, чтобы она попросила сделать эндоскопию. Как минимум если доктор опустит трубку через мою глотку в желудок, он бы узнал что происходит. Он потряс своей головой. «Гастроэнтеролога не будет до завтра”, - он сказал и приказал медсестрам начать давать мне солесодержащие капли.

Я был изнурен, уже было около 16.00. Я закрыл глаза и беспокойные картинки вернулись. Я увидел своего близкого друга – Кхамзат Азиева, лежащего в коридоре в моей маленькой больнице в Алкхал Кала, он тяжело дышал и был в крови. Когда я увидел его, лежащего в больнице, я не мог поверить в это. Всего за несколько дней до того момента мы с ним сидели на кухне за столом и пили чай. Мы знали друг друга с детства, но после того, как я закончил медицинский вуз в Сибири и вернулся домой в Алкхан Калу, мы стали близкими друзьями. Он закончил академию милиции и работал в местном отделении милиции.
Должно быть, в тот момент он увидел ужас в моих глазах. Он улыбнулся и подмигнул мне, как если бы он сказал «Спокойно, сейчас - я всего лишь один из твоих пациентов ”.
Я прошел вокруг других раненых, лежащих в коридоре и встал на колени перед Кхамзатом. Штрапнель обрезала его голубую с белым спортивную форму, и кровь вытекала из его бедра, окрашивая матрас в красный цвет.
“Ничего страшного” – я взял его за руку. “Могут быть слегка задеты легкие”.
Это была ложь, объем крови говорил мне, что рана была массивной, и, возможно, смертельной. Но я не мог сказать Кхамзату, что он умирает. Сказать пациенту правду всегда означает потерю его надежды, а без надежды не за что бороться. Мне нужна была его надежда. Я отказывался принимать то, что он умирает. Он казался таким спокойным, что до сих пор не умолял меня спасти ему жизнь, как другие друзья, которых ранили.
Я отрезал все, что напоминало пиджак Кхамзата и, тяжело дыша, кинул это на кучу окровавленных одежд в углу операционной комнаты. Я свободно положил его на бок и увидел кровь, пульсирующую из огромной раны в его спине у левого легкого. Я измерил его кровяное давление, оно было чрезвычайно низким. Я дал ему дозу морфина, затем вставил свой указательный палец в разрез раны. Ранение было глубоким, и я почувствовал тепло крови на своем пальце, как только он вошел в грудную полость.
Я думал о жизни Кхамзата, как будто у него были все шансы, что он пойдет на поправку. “Положите его на операционный стол немедленно!” – я приказал Румани. Я всегда молился перед операцией, но в этот раз я просил Аллаха прощения за положение моего друга выше других.
Я завершил операцию должным образом, достал кусочек штрапнели, который задел легочную артерию и среднюю долю левого легкого. Я высунул мой палец и поместил марлю в рану, чтобы остановить поток крови. Если бы только у меня были подходящие инструменты для общей анестезии, я бы мог разрезать его ребра, отделить их и определить место и путь кровотечения. В то время Кхамзат дышал легко, что означало, что кровь не проникала внутрь плевральной мембраны, покрывающей легкие, и легкие не были опущены.
Я смог стабилизировать состояние Кхамзата. Хотя я знал, что у него нет шанса на полное выздоровление, я приказал Румани переправить его в лучше оборудованную больницу в Аташ. Пришлось ждать наступления ночи. Только после наступления темноты был хотя бы один шанс избежать русского огня, и только в случае, если едешь без включенных фар. Румани добралась до Аташ благополучно. Но когда доктора открыли рану, они обнаружили, что штрапнель повредила позвоночник, парализовав его. Кхамзат пережил операцию, но умер на следующий день.

Пристально смотря в потолок, в ожидании лечения, я хотел домой. С момента моего приезда в Соединенные Штаты в апреле 2000 и дня не прошло, чтобы я не спрашивал себя, почему я здесь, чтобы я не думал о моих родственниках, вернувшихся домой, о моей жене, Заре, о моих детях. Я думал о том, что мое место было в своей родной больнице скорой помощи, а не в стерильных комнатах больницы в Самите.

Я положил свою руку на желудок и закрыл глаза. Какое-то время я не смотрел на солесодержащие капли, и боль временно затихала. В 17.00 я попросил сообщить медсестре, что я уезжаю. Меня выписали с назначением встретиться с дорогим гастроэнтерологом в его офисе в 10.00 дня. Я разорвал это назначение. На следующий день я позвонил своему американскому другу - врачу, который подготовил для моего лечения специальную основу, которая должна была разрушить язву.

Большинство моих соотечественников сильно нуждаются в медицинской помощи. В Чечне идет война. Но каждый день умирает и гражданское население. Если не от выстрелов русских, то от дизентерии, сердечных приступов; ударов, гипертензии, смертельной формы туберкулеза, которая не поддается лечению антибиотиками и злокачественных опухолей, вызванными курением и химическими веществами в воздухе. Многие из выживших имеют такие физические и эмоциональные повреждения, которые, возможно, никогда не будут вылечены полностью. Моя страна – это территория медицинского бедствия, и я не успокоюсь, пока не вернусь. Но я знаю, что не могу вернуться домой – по крайней мере сейчас - когда русские войска и несколько чеченских экстремистов преследуют меня. Кремль называет меня доктором - террористом, потому что я лечил чеченских свободных бойцов. Экстремисты называют меня предателем, потому что я лечил раненых русских солдат. По правде говоря, в основном, я лечил гражданское население, и они до сих пор нуждаются в моей помощи.

(Перевод отрывка выполнен студенткой 2 курса гр. 202 пед. Королевой Татьяной)